Анатолий Петухов - Сить — таинственная река
— Если домой идти, дак чего и сушиться? Все равно намокну, — сказал Гусь, понимая, что Прокатов твердо решил остаться один.
— Смотри сам. Не боишься растаять — топай в дождь!.. Но я хотел тебе еще кое-что сказать. Правда, говорят, что кто старое помянет — тому глаз вон, но я не могу не помянуть…
Гусь удивленно взглянул на Прокатова.
— Помнишь наш первый с тобой серьезный разговор?
— Какой это? — спросил Гусь, хотя догадался, о чем идет речь.
— Неужели забыл? Об Аксенове еще толковали…
Гусь покраснел:
— Мало ли что я тогда болтал!
— Э, нет, Василий! Я тот разговор долго помнить буду. Честно скажу — обидел ты меня тогда, крепко обидел, в душу мне плюнул!
— Не было такого! — теперь уже с искренним недоумением воскликнул Гусь. — Не мог я…
— Было, — перебил его Прокатов. — Было! — жестко повторил он. — Вы, молодежь, любите иногда судить да рядить, словом стараетесь уколоть… Как ты тогда сказал: «Коммунистами называетесь, а с пьяницей и вором сделать ничего не можете».
Васька потупился.
— И если я не завел этот разговор раньше, — понизил голос Прокатов, — то только потому, что не был уверен, поймешь ли ты меня. А теперь знаю — поймешь. Вот и говорю… Ты что думал, коммунисты — судьи, им все нипочем? Нет, Василий. Коммунист — такой же человек, с живой душой. У него, как и у всех, есть свои слабости, свои сомнения. И сердце есть. И ошибаться он может. Может! Но он не равнодушен к жизни, ему не безразлична судьба других людей. Понимаешь? Вот мне, к примеру, далеко не все равно, как ты живешь, что делаешь, о чем думаешь. Меня сейчас очень тревожит судьба Тольки Аксенова. И о Таньке твоей я думаю, и о твоей матери… Да что говорить! Взять Пахомова. Только приехал к нам да узнал, что на Аксенова дело в суд передано, первым долгом на партийном собрании вопрос поднял: а не рано ли мы человека в неисправимые зачислили? Потому что нет для настоящего коммуниста ничего тяжелей, чем разочарование в человеке, и нет более жестокой ошибки, чем ошибка в судьбе человеческой. А ошибиться иногда так легко!..
Прокатов задумался на минуту, закурил новую папиросу.
— Между прочим, и о тебе у нас не один разговор был. Тебя тоже чуть-чуть не отнесли к неисправимым. Голову ломали, как вывести из-под твоего влияния ребятишек, которые тебе в рот смотрели. А я в тебя поверил — нутром тебя почувствовал. Пахомова убедил, что выйдет из тебя толк. И все равно с трудом удалось отстоять, чтобы ты был моим помощником. Председатель так и сказал мне: если что случится — головой ответишь! А мог я в тебе ошибиться? Мог. Но не ошибся. И это приятно не только нам с Пахомовым, но и тем, кто в тебе видел неисправимого.
— Я тогда не подумал… — начал было оправдываться Гусь, но Прокатов остановил его:
— Не надо, Василий, знаю: тогда ты был на перепутье. Я только одного хочу: никогда, как бы тяжело ни было на душе, не бросайся такими словами! Ранить словом очень легко, а заживают эти раны ох как долго и трудно! И вообще больше думай о людях: о матери, о Таньке, о Сережке, о Тольке — обо всех думай, с кем тебя сводит жизнь. Думай и прикидывай: а хорошо ли, легко ли этим людям рядом с тобой? Понимаешь?
— Понимаю.
— Вот и хорошо. Это все, что я тебе хотел и должен был сказать. Теперь шагай! А будущим летом, может, снова вместе пошуруем!..
Тут, возле комбайна, они и распрощались.
— Да, забежи-ко ты по пути к моей Настёнке! — уже вслед Гусю крикнул Прокатов. — Привет передай и скажи: пусть она с кем-нибудь плащишко мне перешлет, а то я тут размокну в кисель, и не будет у нее драгоценного Ивана!..
36Четырнадцать километров под проливным дождем Гусь отмахал за три часа. Первым делом он забежал к Прокатовым и чуть не до смерти напугал внезапным появлением жену Ивана, которая подумала, что с мужем что-то стряслось. Но, узнав, в чем дело, Настасья тотчас успокоилась и заставила Гуся выпить с дороги парного молока.
Не меньше всполошилась неожиданным приходом сына и Дарья.
— Господи! Да откуда ты этакой взялся? — в тайной тревоге воскликнула она. — Уж не убег ли?
— Скажешь тоже!.. — обиделся Гусь. — Погода-то видишь какая! Жать-то нельзя. Вот Прокатов и отправил меня домой!..
— Дак чего стоишь-то? Гли-ко, с одежи-то целые ручье-вины текут!
А Гусь смотрел на банки, миски и старый цинковый таз, расставленные на полу, и видел, как часто шлепались в них с потолка тяжелые капли.
— Прохудилась крыша-то, беда как прохудилась! — вздохнула Дарья, перехватив взгляд сына. — Да и дождь-то больно мокрой!..
Пока Гусь раздевался, она нашла сухую одежду, достала с печи теплые валенки, налила в умывальник горячей воды, поставила самовар.
— Боле уж работать, поди, не будешь?
— Нет. Погода бы постояла, так можно бы…
— Ну и слава богу! И так уж упетался… Пять дён и до школы осталося… А вчерась ведь аванец давали. Знаешь, сколько тебе причиталося?
— Сколько?
— И сказывать боязно. Семисять два рубля!.. Подумать только! — Дарья покачала головой. — Я и получать-то их не хотела: ежели ошибка какая, дак ведь потом обратно стребуют. А кассирша-то растолковала: Ивану-то Прокатову, говорит, аванец сто сорок четыре рубля, а Ваське твоему, говорит, половина его заработка идет… Дак уж тут я поверила, получила… Кабы не дождь, в Камчугу ладила идти. Сапоги-то купить… да ботинки для школы. Там, сказывают, есть долгие-то сапоги…
— Сам схожу. Успеется. Ружье еще надо купить.
— Ну, ежели ружье, дак сам уж иди.
Гусь умылся, кое-как расчесал спутанные и отросшие за лето волосы и блаженно растянулся на лавке.
Давно на душе у него не было такого покоя. И пусть усталость разливается по всему телу — теперь спешить не надо.
— Чего лег-то? Поешь да и ляжешь потом. Али ты заболел?
— Нет, нет, я так чуть отдохну на лавке… Витька и Сережка дома?
— Дома. Вчерась Толька-то ведь чуть Сережку не устосал!
— Как? — встрепенулся Гусь.
— Евоный дядька, который в отпуске-то был, вчерась уезжал. Пьянущий! И Тольку напоил. Тот с пьяну-то на Сережку и взъелся. Подумай-ка ты, ведь с ножиком на парня кинулся!..
— Ну!
— Бабы розняли. Да Танька еще тут оказалась. Дак обошлось, отбили парня… Матка-то Толькина ревит: от рук, говорит, совсем отбился, ничего не слушается, деньги из дому таскать начал…
— Так Сережке-то ничего, не сильно попало?
— Не, не! Нисколь не попало… Ты подними-ко самовар-то, дак и я с тобой чаю попью…
Кажется, еще никогда так богато не был накрыт будничный стол в доме Гусевых.
Дарья пододвигала сыну то одно, то другое блюдо, приговаривая:
— Булки-то с маслом поешь! А чай-то с конфетками слаще!.. К обеду-то щей наварю. Мяса полтора килограмма купила, да, вишь, не знала, что сегодня придешь. Щей-то похлебал бы с дороги да с устатку…
А за окном все еще лил дождь, и в подставленную посуду, будто капель в лесу, звонко падали с потолка капли.
37В магазине орса, где Васька купил сапоги-бродни и дешевенькие полуботинки для школы, продавались и ружья. Но на стене висело пугающее объявление: «Ружья и порох продаются только по охотничьим билетам». Никакого билета у Гуся, конечно, не было, и где взять его, он не имел понятия. И он растерянно стоял у прилавка, не зная, что делать, и боясь взглянуть на страшную вывеску.
Гусь, пожалуй, уже ушел бы, но молоденькая продавщица, рыжеволосая, с накрашенными ресницами, время от времени с кокетливым любопытством поглядывала на него, и было в этих взглядах что-то такое, что удерживало Гуся на месте и вселяло робкую надежду на покупку ружья. Выждав удобный момент, когда в магазине не было никого, Гусь сказал:
— Тетенька, можно вас спросить?..
— Можно, дяденька! — отозвалась девица. — Спроси.
— Я вот ружье хочу купить…
— Покупай!
— Так у меня нету билета.
— Совсем нету? Или дома забыл?
Вопрос был поставлен так, что давал повод соврать: в самом деле мог же он забыть билет дома! Но врать Гусь не любил.
— Совсем нету, — сказал он упавшим голосом.
— А ты откуда? Не из Семенихи?
— Из Семенихи, — удивился Гусь.
— Ладно уж. Бери без билета. — Она улыбнулась. — Какое ружье-то?
— . Вот это. — И Гусь показал на курковую двустволку.
Продавщица подала ему ружье и сказала:
— А я тебя узнала… Чего так смотришь? Ты ведь Васька Гусев?
— Ну!
— Вот и «ну»! В школе вместе учились. Когда ты в пятый пришел, я в девятом училась. Помню, как ты по крыше школы бегал.
Гусь покраснел, поспешно отсчитал деньги за ружье и собрался уходить.
— А пороху-то не надо? — спросила продавщица.
— Ой, правда, порох-то чуть не забыл!.. И дроби еще…
— А ты возьми готовых патронов, — посоветовала она. — Десять штук — рубль пятнадцать.
— Давай, если можно. Десятка два. Нет, три! И чтобы дробь покрупнее…
